Тубакин Эдуард Николаевич

Письмо

«Скоро, скоро я буду лежать в этой земле рядом с тобой», - шептала старая Ефросинья. Она принесла на могилу своему мужу свежие полевые цветы и теперь аккуратно раскладывала их дрожащими, обтянутыми в сухой пергамент кожи руками. Она повторяла эти слова, убираясь в оградке, но быстро устала и, кряхтя, присела на маленькую скамеечку. Ефросинья раскраснелась, часто глотала ртом воздух и никак не могла отдышаться.

- Ох, Господи! Задал ты мне, дед, работу. Сам бы, небось, не ходил ко мне так часто, как я. Да…

Старуха задумалась.

- А ведь первым хотел меня похоронить. А оно вон что вышло. Ну да ладно! – Ефросинья махнула рукой и с трудом поднялась. – О мертвых либо ничего, либо хорошо. А жили мы с тобой неплохо, и детей вырастили, подняли, - шептала она, глядя на простенький небольшой памятничек с желтой фотокарточкой. – Только не едут они. Слышишь, дед, не спешат к нам.

Ефросинья собралась уходить: закрыла за собой дверцу оградки, обернулась и проговорила нараспев:

- Ну, прощевай!

И быстро несколько раз перекрестилась, повернулась и зашаркала по тропинке с пустынного тихого кладбища, куда сегодня, кроме нее, никто, наверное, больше и не заглядывал.

Кладбище когда-то находилось на краю маленького районного городка. Поселок продолжал расти, и кладбище оказалось рядом с новенькими пятиэтажками, стадионом и школой. Теперь уже стройка не велась, и люди уезжали отсюда в поисках работы. А кладбище потихоньку ползло дальше между брошенными домами, пока, наконец, его не объявили закрытым.

К вечеру Ефросинья доковыляла до дома. Она прошла по плохо цементированной дорожке и села во дворе на старый раскаченный стул со сломанной спинкой, опустила руки на колени и долго смотрела куда-то вдаль выцветшими от времени, когда-то синими, глазами. Стемнело. Ефросинья слилась с чернотой не освещаемых давно улиц. Белые волосы, будто нимбом выделяли голову старухи из темноты, подчеркивали и без того заостренные ее черты лица. Ефросинья была схожа с хорошо просушенным, выдержанным на всех ветрах и солнце деревом, которому сразу, на глазок, не определишь, сколько годков. Она перестала стариться, и уже много лет оставалась в одной поре.

Долгое время сидела неподвижно, дремала, потом впала в забытье и уснула чутким старческим сном, готовая проснуться от песни ржавых ворот, оклика родного голоса. И во сне Ефросинья продолжала ждать и надеяться. Надеяться, что екнет ее уставшее сердечко от предчувствия чего-то долгожданного, радостного. Вот, прошел кто-то по улице, и соседские собаки облаяли его. И нет никого. Это старый орешник заскрипел от налетевшего ветра. Это подростки, сорвав жменю спелых черешен, стайкой унеслись дальше. Никого. Очнулась Ефросинья. Вздохнула и пошла в большой темный дом.

Сердце ее забилось мелкой дрожью и чуть не зашлось, пока она шарила рукой по стене, чтобы зажечь свет. Старуха боялась темноты с той самой поры, как проводила в последний путь своего Ивана. После его смерти не могла ночевать дома и уходила к соседям – таким же одиноким бабкам, давно схоронившим своих мужей. Рука торопливо защупала, заискала, нашла и вдавила выступающую кнопку. Яркий свет залил веранду. Ефросинья зажмурилась, постояла немного, и уже было пошла в свою комнату, но случайно заметила на подоконнике тетрадный лист, сложенный вдвое, пожелтевший от времени. Осторожно, двумя пальцами, будто боясь чего-то, взяла его и поднесла к прищуренным глазам. Она признала в нем старое письмо от Петеньки, ее внука. Читать старуха не умела, но помнила тот необычный запах чернил, различала неровные, спешащие к краям листа строчки. Старуха засомневалась: оно ли? И вообще, письмо ли это?«Да, конечно, письмо от Петеньки!» – уверила она себя.

Ефросинья помнила этот листочек с оторванным уголком. Она бережно разгладила его. Потом долго вертела в руках, пытаясь разгадать таинственные для нее знаки.

- Степановна, ты тута-ка, шо ли? – сморщенное, словно жареное яблоко, личико в цветастой косынке просунулось в дверь. – О! А я иду, думаю: зайти, не зайти…

- Кума! Заходь, заходь, конечно. А я с кладбища недавно возвернулась.

- И я вот думаю: скучно, небось, дай, думаю зайду.

- Проходи, проходи. Садись.

Ефросинья придвинула стул старушке в теплом байковом халате и сама села напротив.

- Ну, рассказывай.

- Ой, а шо баять-то! Вот недавно на базаре была, цены – страсть! Як жить дальше, не знаю.

- А почто ко мне не зашла? – спросила, насупившись, Ефросинья. – Вместе бы сходили.

- Ай, я ж с этим чертом ходила, с сыном своим. Вин як с тюрьмы прибыл, кровью харкает. Я ему сметанки купила, мясца…

- У, сдался он тебе! С молодости бродяжничает то по лагерям, то по тюрьмам!

- Да нехай помре! Душу мне уже всю вымотал!

- Ну, ты это лишку хватила, кума. Сын же все-таки. Нельзя, нельзя так, - пожурила куму Ефросинья.

Воцарилось недолгое молчание.

- Ну, а у тебя як дела? На это лето приедет из родных хто, али нет?

Ничего не ответила Ефросинья, только глаза вниз опустила.

- Почему молчишь?

- Не знаю, не знаю. Может, и приедут. Кому я нужна старая? – с горечью отвечала она.

- Прям и не нужна, - возразила ей кума. – Хотя, конечно, дети выросли, уже внуки своих детей имеют, у них свое житье, н-да… И ехать-то дорого сейчас.

- Эх, кума, я бы и денег собрала им на обратный путь, веришь, нет, нашла бы.

- Ага, а жевала бы шо? Молчишь?

- Обошлась бы как-нибудь. Живу ведь.

- Вот-вот. Впроголодь. Здоровья своего не бережешь!

- Кума, кума. Какое здоровье в мои года? Меня уже с фонарями там ищут. Прогулы ставят.

- И поживи немного для себя.

- Я и так для себя живу, живу. Устала от жисти такой. Хоть бы кто приехал, проведал старуху. А ты кума, много для себя живешь? Сын вышел из тюряги, ты за им и бегаешь.

- Ай, какое там, оставь. Сын, сын. Я сама не рада.

- Не беднись. Сама, наверное, не веришь, что говоришь.

Старухи замолчали. Задумались каждая о своем. Наверху под самым потолком слышалась возня, шуршание. Мотыльки и ночная мошкара штурмовали желтую лампу. Особенно настойчива была большая мохнатая бабочка, которая с беспримерным упорством билась о тонкое горячее стекло.

- Степановна, тебе письмо, шо ли, пришло? – заговорила снова кума. – А сама жалишься.

- Пришло, пришло, - заулыбалась Ефросинья. – От внучека моего Петеньки.

- Когда же?

- Вчера.

- Ой, а шо-то не шукала я тебя у почты. Я ведь рядом живу, все замечаю. Вчера Лида получала журнал с газетами, Петровичу дочка письмо прислала. А тебя не было там, нет.

- Много ты знаешь, - недовольно заворчала Ефросинья. – Ишь, глазастая выискалась! Говорю тебе, вчера пришло.

- Ладно, ладно. Шо ты сразу взбеленилась-то?

- Что я? Я ничего.

- Лучше скажи, о чем пишет? – примирительно спросила кума.

- Не вижу я ничего. Слепая стала, да и… сама знаешь.

- Ну да, ну да.

- Почитала бы ты мне, а?

- Як же я тебе почитаю без очков?

- А ты, мои возьми. Мои лучше, совсем как новые, а твои без одного стекла.

- Ну, давай.

- Сейчас, сейчас, - засуетилась, забегала по комнате Ефросинья. – Сама знаешь, мне без очков никак нельзя. Мне их беречь нужно. Носки, шапки вяжу, продаю. Тем и живу.

Ефросинья открыла маленькую тумбочку, проворно сунула руку, зашуршала и вытащила блестящий черный футляр. Неловко, дрожащими руками открыла его. На пол упали очки в тонкой оправе.

- Ах, ох, - заголосили враз бабки. – Лови их!

- Вроде ничего, целы, - осматривая поднятые очки, проговорила Ефросинья.- А я уже испугалась.

Она протерла их тряпочкой, взятой из футляра, и подала куме.

- На! Читай с самого начала.

Старуха развернула лист.

- Сейчас, найду. Ага, вот, - кума поднесла письмо ближе к себе и, придерживая очки, начала: «Здравствуй, бабуля…» – Это ты, значит, бабуля.

- Дальше, дальше!

- Обожди, не гони. Так. Не пойму, неразборчиво. Слушай! Оно где у тебя валялось? Ты шо на нем, блины пекла, шо ли? Пятна какие-то жирные. Не успела письмо получить, а уже испохабила.

- Ах, дай сюды! – Ефросинья вырвала из рук кумы письмо, завертела его, потерла пальцем. – Вот дура старая…

- Зря ты меня обзываешь. Пойду я, - кума встала.

- Не на тебя я, на себя. Стой, кума, - Ефросинья схватила ее за рукав халата. – Подожди, может, еще что прочитать удастся.

Кума, поворчав, согласилась. Села. Перевернула лист и продолжила: «Ничего необычного не произошло. Живем как прежде. Оленька, правнучка твоя, на следующий год уже в школу пойдет. Хотели к тебе все вместе приехать. Не получается.Мне летом отпуск не дают – работы много. Зимой к тебе смысла ехать не вижу: холодно – ни овощей, ни фруктов, на море не отдохнешь…»

- Как же нету смысла! – закричала Ефросинья

- Шо ты орешь, як сумасшедшая? Прямо мне в ухо!

- А почто он так, родименький? Али я ему чего худого сделала? А? Скажи, Ивановна.

- Его спрашивай, - я почем знаю!

- Как же так! – не слыша кумы, продолжала говорить старуха. – У меня ведь компоты, варенья, соленья… Пусть приезжает, кушает. Вино открою. Сама делала из своего винограду. Домашнее винцо-то!

- Стой ты, ненормальная!

- Молчу, молчу, кума. Читай дальше.

- Ничего опять не разберу. Сдается мне, врешь ты. Письмо-то не новое. Вона, зашарканное какое, желтое, и лист стерся у краев…

- Какая разница, - глухо ответила Ефросинья. – Читай!

- Хорошо, хорошо. Не заводись. Вот, нашла: «Недавно купили машину. Правда, не новую: подержанную иномарку, но в хорошем состоянии. Все деньги потратили».

- Что купили? – не расслышала Ефросинья. – Инмарку?

- Да, машину.

Кума замолчала, захрустела бумагой.

- Что, что там?

- Чернила размазаны. Ничего не видать.

- Поищи еще, кума. Хоть словечко…

- Не торопь, не торопь меня. Гм, нашла: «Поэтому и в этом году, бабуля, из-за ряда объективных причин приехать не могу к тебе. Как говорится, финансы поют романсы. Не скучай одна. Держись молодцом. Как говорится, жди меня, и я вернусь! На этом прощаюсь. Твой внук Петр Алексеевич».

- Не поняла я, Ивановна, чего-то, - округлила глаза Ефросинья. – Из-за какой там объективы Петенька мой приехать не может?

Кума заерзала на стуле.

- Ну, это, как его. Из-за причин, от обстоятельств жизни. Во! – выдохнула та, радуясь удачному объяснению.

- А что случилось-то? – недоумевала Ефросинья.

- Так пишет же твой Петенька, шо его финансы поют романсы. Это, значит, денег нет. И еще что-то мешает ему. Просто мы прочитать не смогли.

- Читай, Ивановна, читай, миленькая, - молитвенно сложила руки Ефросинья. – Буду должна тебе!

- Да ты шо, ты шо! – закрутила у виска Ивановна. – Говорю тебе, ни шута не разобрать, посмотри сама!

- Не вижу я, не вижу, а ты читай!

- Фу ты! – плюнула в сторону кума. – Идти мне надо. Сын там…

- Не пущу, не пущу! – Ефросинья встала у дверей и раскинула руки.

- С ума спятила, старая!

- Спятила, спятила. Не обижайся на меня, кума. Стары мы для обид-то.

- Твоя правда, - выдохнула кума и снова села на стул.

- Ну, вот и хорошо. Почитай еще.

- Объясняю, не разобрать ничего больше. Смотри! – кума протянула очки Ефросинье. – А мне пора, Степановна. Я на тебя не обижаюсь, не подумай ничего такого.

И бочком, бочком, чуть оттирая в сторону стоящую у дверей Ефросинью, кума

вышла.

Старуха снова осталась в привычном, невыносимом для себя одиночестве. Но

сейчас ее мысли витали далеко отсюда. Они были там, где жил ее Петенька. Как он

там? Что с ним?

Устала Ефросинья. Уснула. Вдруг услышала она знакомые шаги, скрип калитки. Вышла навстречу.

- Эй, хозяйка! – спросил чужой голос, потом еще раз. – Есть кто дома?

- Здесь я, здесь, - отозвалась Ефросинья.

Человек подошел ближе, и узнала она Ленку, местного почтальона.

- Ленка, ты?

- Ну, прими телеграмму, Степановна. Распишись.

- Черкни за меня и прочитай, что там, а то очки в доме, пока найду, - радостно заторопилась Ефросинья и отдала бумагу назад.

- Хорошо. Только ближе к свету встану. Открой дверь пошире, Степановна.

Ленка вытянула руку с телеграммой ближе к свету и прочитала: «ВЫЕЗЖАЮ ЖДИ ПЕТР».

- Повтори, не расслышала, - дрожащим голосом попросила Ефросинья.

Ленка повторила. Ушла, а старуха все еще стояла, вглядывалась в печатные буквы

на жесткой казенной бумаге, не веря тому, что услышала. Опять шаги чьи-то. Человек идет, а в руке у него что-то большое, тяжелое. На свет вышел. Чемодан. Петр!

- Петенька?! Приехал? А я только телеграмму от тебя получила, а ты – тута-ка!

Что же ты молчишь, Петенька?

Петенька улыбается, молчит. Широко, открыто улыбается. Как он мог улыбаться только в детстве, когда нашалит, нашкодит.

- Петенька! – кричит Ефросинья и просыпается от собственного голоса.«Это был сон, - думает она. – Всего лишь сон».

Подходит к окну и смотрит на улицу. Светает. У соседей надрывается петух. Скоро наступит день. Такой же одинокий, долгий и тягостный, как и прошедшая ночь.

Чтобы написать комментарий - щелкните мышью на рисунок ниже