Шен Моисей

ТРИНАДЦАТЫЙ ЭТАЖ

ТРИНАДЦАТЫЙ ЭТАЖ

Или

Что такое «советская власть»?

Человек хуже зверя, когда он зверь.

Тагор

Около четырех часов утра. Михаил Семенович взял в руку довольно увесистую сумку “неотложной помощи”, в другую — легкую папку с различными бумагами, бланками, направлениями, карточкой больного и отчетливо написанным его адресом, вышел на улицу. Стояла холодная поздняя осень. Уже достаточно подмораживало, и природа готовилась к приходу зимы, со снегом и дождем, с морозами и ветрами, частыми пасмурными днями. Хороший снег и крутые морозы — редкие гости в последнее время в городе на Неве.

Он направлялся к больному.

Подошел к машине “Неотложная помощь”, водитель которой“ отлично ориентировался в городе, всегда выбирая наиболее удачный маршрут. Ему оставалось только запомнить фамилию больного, этаж и номер квартиры.

Пятнадцатиэтажный дом, стоящий перпендикулярно проспекту Энгельса, - конечный пункт. На тринадцатом этаже его ожидает больной ...Наконец они у цели!

К машине неторопливо приближается маленькая человеческая фигура. Это старик в вязаной шапке с лыжной палкой в руке.

Он наклоняет голову к дверному стеклу и уверенно говорит:

— Вы ко мне, я вас ожидаю более получаса, но вижу, что “скорая” не торопится.

Водитель сочувственно подмигивает врачу и отпрашивается на заправку. Михаил Семенович остается наедине со стариком.

“Клиент всегда прав”, — говорит он себе, так как уже нарывался на жалобы. Поэтому, оставляет его брюзжание без внимания.

— Я к больной на тринадцатый этаж, — сказал Михаил Семёнович, подчеркнув слово “тринадцатый”.

И посмотрел в бесцветные старческие глаза, ожидая ответа. Старик раскрывает беззубый рот и радостно говорит:

— Будет вам и тринадцатый этаж, и моя внучка, но работу лифта вам не обещаю.

«Ночами лифт часто не работает по приказу сверху, – разочарованно думает он, — Экономика должна быть экономной! — И молча направляется к дому.

Старик идет очень осторожно, опираясь на палку, что-то бормоча себе под нос.

“С таким провожатым я и к вечеру не поднимусь на нужный этаж”, — думает врач и вносит предложение:

— Вы, отец, поднимайтесь, не торопясь, не спешите! А я доберусь быстрее до вашей квартиры, и мы встретимся у постели внучки.

Старик крутит головой, вращает глазами и дергает шнурок на шее со связкой ключей:

–Внучка дома одна, приехала ко мне из Мурманска и дверь без ключа не открыть.

Врач вздыхает. Тащиться со скоростью черепахи в четыре часа утра — удовольствие ниже среднего. И такая тяжелая сумка “неотложной помощи”! Ее ему не отдашь. “Она его просто пригвоздит к земле,” — думает он, постепенно замедляя шаг.

Возникает желание поговорить о больной, но он видит дряхлое старческое лицо, впалые щеки, синие сухие губы, тонкий сизый нос, редкий пучок волос на подбородке — и молча поднимается рядом.

Эти здания спроектированы с таким учетом, что лифт должен всегда работать. Но он не работает! И темные, холодные, ободранные лестницы, с выходом на лоджию каждого этажа, не особенно приятное место для прогулок ночью. Их можно сравнить с “черными” лестницами дореволюционной постройки, по которым когда-то поднималась прислуга, кухарки, мастеровые.

Они медленно поднялись на второй этаж. Старик почти скис и тяжело дышал. Врач предложил ему отдохнуть на перевернутом ящике, и тот с облегчением грохнулся на него. Михаил Семенович, перебросив сумку в другую руку, спиной прислонившись к лестничным перилам, спросил:

— По возрасту можно предположить, что вы брали Зимний? Или даже принимали участие в Первой мировой?

Старик утвердительно кивнул, посмотрев на врача острым, колючим взглядом.

— До Первой мировой я уже окончил четыре класса приходской школы. Бог наградил меня хорошим каллиграфическим почерком и отличной памятью, и я воевал с помощью пера и бумаги, если быть точным– служил писарем.

— До тринадцатого этажа еще долгий путь, и я мог бы рассказать кое-что из моей жизни, если вы, конечно, не возражаете, – добавил он.

Врач утвердительно кивнул и ободряюще улыбнулся. Старик тихо, неторопливо, отдыхая почти на каждом этаже, стал рассказывать. Михаил Семенович убедился, что тот сохранил хорошую память, живость ума и критическое отношение к действительности.

— В Гражданскую войну, — начал он свой рассказ, — служил я в отряде Сокола и участвовал в боях против “белых”, “зеленых” и даже против своих. Кто тогда мог разобраться? Суровое было время!

Воевали мы под Харьковом. Сокол был боевым командиром. До революции он сидел за убийство. Но из таких головорезов и вырастали обычно решительные и смелые вояки. Роста — выше среднего, короткая толстая шея, темные жесткие волосы на голове, нервное подвижное лицо, тонкие губы, узкий короткий нос, большой рот, огромные желтые зубы, как у породистой лошади, и маленькие колючие глаза. Все это вызывало к нему какую-то неприязнь. Голос имел низкий, несколько хрипловатый, но достаточно громкий.

У него была страсть: говорить стихами. Он их называл: “Мои стихословицы”. Они рождались в его голове без всякого напряжения. Через минуту он мог их забыть навсегда — вычеркнуть из своего сознания. Но эти “стихословицы” вызывали у человека, на которого они были направлены, недоумение, раздражение и страх. Я пытался их записывать, и показывал ему. Он морщился, выпячивая нижнюю губу, рвал в клочья исписанный листок, и на лице у него выступали красные пятна. За глаза его высокое начальство называло “стихоплет”. Это его немного злило. С наиболее близкими друзьями, и я был в их числе, он устраивал часто попойки, называя их “штабными посиделками”. Обычно, наливая себе полный стакан водки или самогона, выпивал его в несколько приемов, не закусывая. И часто за вечер в рот хмельного больше не брал. Но всегда следил за тем, чтобы во время этих “посиделок” не было трезвых. А если попадался такой, протягивал ему стакан и, глядя ему в глаза, медленно произносил:

Ты — предатель и паскуда,

Раз не пьешь, не ешь ты блюда.

Прокляну тебя навек —

Сволочной ты человек.

Глаза его наливались кровью, и по лицу пробегала судорога.

Часто, поднимая стакан водки, Сокол обводил всех мутным взглядом, глубоко посаженых глаз, и говорил:

Здесь я и Пушкин, и Дантес,

И Отелло, наконец.

И я пью за нас, бойцов,

За моих верных удальцов.

Все вставали, и каждый пытался дотянуться до его стакана.

Однажды, когда застолье было в полном разгаре, в комнату втиснулся поп местной церквушки, в темной длинной рясе, с жалобой на “ребят”, которые уменьшили его птичье поголовье почти наполовину. Маленький, тощенький, тщедушный, он имел жалкий вид.

Сокол тяжело поднялся с места и подошел к просителю. Взгляд его был тяжел и грозен:

— Ты знаешь, кто я? — спросил он хриплым голосом и продолжал:

Я — тот, кто сеет смерть, считает кости!

Тебя зову сюда я в гости!

Поп икнул, ничего не понял, испугался и попятился к выходу, бормоча: “Ваши демоны меня разорили...”

— Слышите? — прохрипел Сокол, — что говорит божий человек? — и обвел всех воспаленными глазами.

Мне надоели Ваши рожи!

Они на демонов похожи!

— Правильно я говорю, отец? — И положил тяжелую руку ему на плечо. Поп пошатнулся и хотел исчезнуть.

— Куда?! — прохрипел Сокол и приблизил лицо к старику.

Я — не балда,

Ты — не балбес.

Вселился в нас обоих бес!

Мы оба — грешники с тобой...

Давай-ка выпьем по одной!

У попа от страха затряслась борода, а Сокол продолжал:

Зальем тоску свою вином

И вместе песню пропоем!

Кто-то поднес ему стакан голубовато-желтоватого самогона, второй сунул ему в руку свернутый лист квашеной капусты, третий с силой усадил на скамью. И веселье продолжилось с новой силой!

Песня выползла на свет из острых запахов махорки, самогона и кислых закусок. Она зазвучала сначала тихо, потом все громче и громче, с надрывом и стоном, а хриплый голос Сокола перекрывал почти все голоса:

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

“Ворон, где нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?”

И далее:

Кто убит и отчего —

Знает СОКОЛ лишь его...

Наступила тишина и Сокол продолжал один:

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая.

Поп сидел рядом и уже с большим трудом ворочал языком, но неожиданно произнес:

Про войны говорят: вранье!

Но знает правду ВОРОНЬЕ!

Сокол резко поднялся и вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Часового на месте не было. Выкурив самокрутку, возвратился в дом.

— Какая сволочь должна стоять на посту? — грозно спросил он и обвел всех тяжелым взглядом:

— Наш боевой штаб без охраны!

— Павлуха... — кто-то промолвил тихо,— К бабе подался.

–Вот кобель! Завтра всыплю ему на все сто!

— Он к своей побежал, — продолжал тот же голос.

Сокол помолчал и стиснул зубы. В глазах зажглись дьявольские огни. Быстро родился план: приволочь обоих сюда, поиздеваться над ними, напугать до смерти, затем заставить бабу поставить ведро самогона с закуской — и за столом уладить дело.

Через полчаса их обоих притащили к дому. Сокол, распространяя запах перегара, лука и вонючего табака, вышел на крыльцо. Парень был в одних исподних. Бледный и очень испуганный. Его высокая худая фигура съежилась, а на лице выступили капли пота. Женщина, довольно молодая и привлекательная, немного полноватая, с круглым покрасневшим лицом, на котором отражались стыдливость, испуг и недоумение. На ней неловко сидела изодранная нижняя юбка. Оба были босиком. Их подняли с постели и притащили на общее посмешище, не дав возможности одеться.

Сокол приподнял голову, чтобы казаться выше ростом. Вразвалку подошел к ним.

— Ты, гад ползучий, нарушил присягу и самовольно оставил доверенный тебе пост, — рисуясь, прохрипел он, хищно глядя на молодую женщину.

— Я поставил в известность заместителя, — проговорил Павел, переступая с ноги на ногу.

— Тебя убить мало! — не обращая внимания на его слова, проговорил Сокол. — Но я сейчас добрый: мучиться долго не будешь, — раздался легкий смешок его собутыльников. Все ожидали развязки.

Сокол всех, без исключения, называл “Федюхами”. Это была его присказка с переходом на зловещие “стихословицы”. И тогда добра было ждать нечего!

Ты, Федюха, трус и гад,

Жизни будешь ты не рад!

Наступила зловещая тишина.

Ты не боец, а ты подлец!

Зачем на бабу ты полез?

Ведь эта ночь не для любви,

Когда кругом одни враги.

Парень постепенно пришел в себя:

— Не юродствуй! — крикнул он. — Белых здесь нет. Это моя родная деревня, и я жену не видел больше года. Я, как и ты, проливал кровь, кормил вшей и всегда был надежным товарищем в бою!

Сокол, продолжая есть женщину глазами, сказал:

Ты, Федюха, молись богу,

Собирайся, гад, в последнюю дорогу!

Павел с нечеловеческой силой оттолкнул двоих парней, державших его за руки, метнулся к дому и, схватив березовый кол, пошел на Сокола. Фарс перерос в трагедию.

Сокол вытащил пистолет, подпустил потерявшего контроль над собой человека вплотную, и выстрелил в упор. Парень опрокинулся на спину и захрипел. Изо рта медленно выполз кровяной шар, наподобие того, как дети пускают мыльные пузыри...

Женщина вскрикнула, хотела броситься к мужу, но ее остановили, зажав рот. Сокол, дергаясь всем телом, подошел к ней и, глядя в ее выпученные от страха глаза, прошипел, как змея:

Я — страшный СОКОЛ, но не птица,

Молись ты, сучка-кобылица!

— Увести — нам свидетели не нужны! — Потом приподнял бровь и кивнул в сторону дома. Женщина сопротивлялась, приседала, и ее почти несли.

Сокол немного успокоился и, не глядя на умирающего парня, вытащил из нагрудного кармана кожаной куртки часы — подарок главнокомандующего и открыл крышку. Послышалось тихое колокольное звучание. Звуки окончательно привели его в чувство. На лице появилась гримаса сатанинской улыбки.

Приказав убрать мертвого, исчез в дверях дома.

После Гражданской войны пути наши разошлись. Я служил писарем в одной из военных комендатур.

Однажды, составляя отчет, слышу давно знакомый голос, который кого-то материт. В комнату входит мой бывший командир. Он слегка потолстел, раздался в груди, и лицо приобрело лиловый оттенок. Увидев меня, обрадовался, поднял вверх брови и прохрипел:

О, Федюха, мой родной!

Ты пойдешь сейчас со мной!

Без тебя чернила плачут,

По бумаге кляксы скачут.

— Забираю его к себе без возражений! — Сокол оскалил зубы. Один зуб блеснул золотым отливом. Только прямой удар в челюсть мог послужить причиной появления этого украшения.

Так я попал, уже снова, в группу Сокола, который занимался борьбой с кулачеством и с другими ВРАГАМИ на селе и в городе.

Вот мы едем по доносу к настоящему кулаку. Нас четверо: милиционер местного отделения милиции, огромный красномордый парень из группы Сокола, с пистолетом и кривой саблей за поясом, Сокол и я.

Мы сидим на телеге и погоняем сильную, молодую лошадь орловской породы, рядом бежит четырехмесячный жеребенок. Быстро смеркается. Дорога вьется около леса, пересекает небольшую речку Белая, идет под гору, повторно сворачивая в сторону реки. И подходит к крепкому небольшому бревенчатому дому, окруженному изгородью.

На крыльцо вышел плотный, невысокий, чернобородый мужик и несколько испуганно пошел нам навстречу. Крепкий дом, чистый двор, черная борода хозяина — все кричало в пользу “Кулацкого гнезда”.

Писатели всех рангов, создавая свои бессмертные произведения, тщательно подчеркивали эти основные признаки “перерожденца” и “отщепенца”.

Сокол спрыгнул с телеги и подошел к мужику вплотную. Он считал, что быстрота и натиск — главные критерии успеха в любом деле. Он впился глазами в его бороду и проговорил:

Ты, Федюха, сволочь, гнида,

Морда будет вся разбита.

Красномордый загоготал, как гусь в зубах у волка. Хозяин побледнел. Эти слова его почти парализовали, пригвоздили, как Христа к кресту.

— Что? Я не понимаю... — проговорил он, усиленно моргая, как будто в глаз заполз муравей, — живу здесь с женой, тремя детьми и престарелой теткой. Раньше воевал в дивизии Чапаева, был ранен, сам из крестьян. Излишки давно уже сдал. Работаю целые дни на земле и все это построил собственными руками, топором и пилой.

— А! Ты еще с Гражданской скрывал свою волосатую рожу от правосудия. Так это ты нанес нашему дорогому Чапаю удар в спину?

Федюха, настоящий ты злодей!

Ядовитей гремучих змей!

–У меня ничего нет, я с семьей голодаю, чем я провинился... — говорил мужик и голос его дрожал. Сокол грубо оттолкнул чернобородого и первым вошел в избу.

Небольшая чистая комната, длинный узкий стол у окна, за которым сидели трое детей, старшему из которых не более восьми. В стороне, на маленькой скамеечке, примостилась пожилая женщина, одетая во все черное, и чистила репу. Молодая хрупкая женщина стояла у плиты и что-то готовила. В избе висел запах картошки и кислой капусты.

Милиционер и красномордый забегали по дому, заглядывая под столы, выбрасывая содержимое сундуков, раскидывая тряпки, вспарывая подушки и матрацы. Но ничего не обнаружили, если не считать полведра квашенной капусты и немного картошки.

Сокол сидел на скамейке, вытянув ноги в начищенных до блеска сапогах. Тяжелый взгляд воспаленных глаз пробегал по комнате, по ее убогой обстановке, по испуганным детским лицам и, наконец, остановился на молодой женщине. Он попытался определить формы ее тела через старый поношенный сарафан, замызганный передник и поймал ее испуганный взгляд. Про себя решил: «Баба еще в достаточном соку». Женщина, почувствовав его интерес к себе, сжалась и подалась в сторону. Мужик шагнул и встал между ними.

— Мы сами голодаем, последние крохи доедаем, не знаем, как дожить до нового урожая.

Сокол оскалил зубы:

Твое поганое дерьмо и есть КУЛАЦКОЕ гнездо!

Оно в глазах у всех бельмо.

Но наш стальной и острый меч

Его попробует рассечь.

— Собирайся! Пойдешь с нами, — продолжал он, решив, что ни самогона, ни закуски нет в этом проклятом доме. А этот гаденыш только играет под кулака, и его надо проучить, чтобы всегда помнил, что такое СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ! И, как надо встречать гостей.

Все вышли на крыльцо. Сокол поднял лопату и бросил ее хозяину дома:

— Пошли! Показывай, где ты зарыл сокровища!

— За что? В чем моя вина? — охрипшим голосом проговорил мужик и с напряжением сжал черенок лопаты.

–Ты виноват уж тем, что хочется НАМ кушать, — перефразировал Крылова Сокол. Теперь уже захохотал милиционер.

А этого несчастного человека кольнула мысль, что к нему нагрянули настоящие бандиты, переодетые чекистами. На такие унижения, оскорбления, насмешки способны только уголовники. Он поднял лопату, как секиру, и стремительно бросился к Соколу. Но красномордый его опередил и тупым концом сабли нанес ему сильный удар по затылку. Мужик споткнулся и упал на колени. Сокол трясущимися руками выхватил пистолет и выстрелил в его полуоткрытый рот. Наступила зловещая тишина.

Из дома никто не вышел. Милиционер с красномордым дотащили умирающего до телеги. Сокол бросил последний взгляд на окна дома, грубо выругался и полез в карман за часами, поднес их к лицу, открыв крышку. Легкое мелодичное звучание несколько сняло напряжение. Он как бы очнулся от оцепенения. Направился к поленнице дров, с трудом вытащил остро отточенный топор, подошел к телеге и обратился ко мне:

–Составь протокол допроса, приобщив к делу кулацкий топор. Затем злобно махнул рукой. Лошадь дернулась, жеребенок подпрыгнул и телега, скрипя, тронулась с места.

Прошло еще несколько лет. Сокол значительно раздобрел, округлился, во рту сияли уже два золотых зуба. Он все реже покидал свой кабинет, и “стихословицы” постепенно тускнели, бледнели и почти исчезли из его лексикона. Он часто, когда был в кабинете один, доставал свои “музыкальные” часы, клал их на стол перед собой и открывал крышку. Под тихое, мелодичное звучание опрокидывал в рот полстакана водки и долго сидел неподвижно, уставившись в одну точку.

Однажды по служебным делам я навестил его дома. Он жил без семьи, без видимого комфорта, занимая небольшую комнату в коммунальной квартире. Он мне как будто обрадовался. Быстро усадил меня за стол, разлил водку и как бы подвел итог своей жизни, промолвил:

Я был Федюхой, дуралеем,

И скотиной и злодеем.

Как мне жить среди людей?

Я — ничтожество, пигмей.

Сатана нагрянет в гости

И сыграет со мной в кости.

А чертей огромный рой

Уведет меня с собой.

Впервые он так быстро тогда опьянел. Это была последняя наша встреча. Внезапно он не вышел на службу, и его кабинет опечатали. Меня вызвали в Особый отдел и расспрашивали о Соколе. Я честно отвечал, что знал его двадцать лет, что он был всегда смелым и боевым командиром — настоящим коммунистом, преданным своему делу. Меня слушали, кивали головой, молча переглядывались и, продержав у себя более трех месяцев, отпустили, переведя в другой отдел.

В дальнейшем я узнал, что Сокол был неожиданно арестован и вскоре расстрелян, как “троцкист”. Его любимые часы, его гордость, остановились. Часовщик при их ремонте на внутренней стороне крышки обнаружил гравировку: “Соколу от Льва за храбрость. Лев Троцкий”.

Шел тогда 1939 год.

Старик замолчал. Они, наконец, поднялись на тринадцатый этаж. Хозяин квартиры подошел к двери и стал перебирать связку ключей на шее.

— Не про вашего ли Сокола написал поэт Тихонов? – спросил Михаил Семенович

Гвозди бы делать из этих людей!

Крепче бы не было этих гвоздей!

Но старик не ответил, только скосил глаза в его сторону и, открыв дверь квартиры, пропустил врача вперед. В кресле сидела молодая женщина и ее округлый живот не вызывал никаких сомнений, что с ней. Они ожидали совсем другую помощь.

По спине Михаила Семеновича пробежал легкий холодок. Он взглянул в папку с адресом — и дом, и тринадцатый этаж совпадали, а девушка и парадная — другие! На тринадцатом этаже, в соседней парадной, ждет его совсем другая больная, а ее родные клянут работу “скорой”. Он же был не новичок, всегда тщательно сверял адрес, номер парадной и квартиры, особенно, если поднимался высоко и без лифта.

Он представил себе, как спустится с тринадцатого этажа с тяжелой сумкой в руке, взбежит снова на тринадцатый этаж в четыре часа утра— и ему стало тошно за свою глупейшую ошибку.

Его выручили двое ребят из “скорой”, которые поднялись почти вслед за ними. А он быстро откланялся, не объяснив причины. У старика вытянулось от недоумения лицо. Затем, почти бегом спустился по лестнице, подумав, что нет в мире лучшей шутки, чем посмеяться над самим собой, и ему стало легче.

В голове продолжал звучать рассказ старика!

Если бы вдруг рядом оказался Алексей Максимович, он бы его непременно спросил:

“Видели ли Вы, товарищ писатель, когда-нибудь настоящего СОКОЛА? — Эту крупную, сильную птицу! Кровожадную, с огромным кривым клювом и мощными когтистыми лапами! Природа долго трудилась, чтобы создать такой живой снаряд для убийства и жестокости. Не пора ли дополнить, дописать вашу “Песню о Соколе?

Но он решил, что не имеет права тревожить великих классиков. Лучше дать слово В.Высоцкому:

За хлеб, и воду, и за природу

Спасибо нашему СОВЕЙСКОМУ народу!

За ночи в тюрьмах, допросы в МУРе

Спасибо нашей городской прокуратуре!

Ратинген М. Шен

Чтобы написать комментарий - щелкните мышью на рисунок ниже