Гринер Валентин Сергеевич

ТЁТЯ ШУРА. Из цикла «Поэзия Прозы»

Из цикла «Поэзия Прозы»

 
              Всем матерям безвинно
             убиенных детей своих
            посвящает автор
           коленопреклоненно 

Мы молоко из Вологды не возим.

Мы в Воркуте построили совхозы,

не два, не три, а дюжину пока.

А может, скоро их число утроим -

коровников, питомников настроим,

чтоб городу – залейся! - молока.

Мы сена у Тамбовщины не просим.

Мы сами травы тундровые косим,

они здесь часто – в человечий рост…

И вот в такую травяную пору

направил город армию шахтёров

в совхоз, на двухнедельный сенокос.

Мы сколотили добрую бригаду

(для дела надо, а не для парада).

Приехали в подшефный свой «Горняк»;

среди ромашек вздыбили палатки,

взялись за косы и за сеножатки,

и закипело дело – только так!..

А солнце незакатное светилось,

росли стога, ложился в ямы силос…

Не отставали дамы от мужчин.

Не только нам досталось в эту пору,

досталось трактористам и шофёрам,

не покидавших сутками машин.

Не знаю почему, но как-то сразу

мне примелькался допотопный «газик».

Не столько «газик», - женщина на нём:

солидная, давно не молодая;

из-под косынки прядь её седая

упрямо выбивалась над рулём.

И взгляд таил ухмылку балагура.

А звали шоферицу – тётя Шура.

Она метала шутки по лугам.

Она здесь полководицей казалась,

и всё ей безупречно подчинялось.

А почему? – не понимаю сам…

Она руководила и басила:

-Грузи полней, чтоб зря не жечь бензина,

а то, поди, настроятся дожди,

тогда не переждёшь их до мороза.

Эх, и люблю я время сенокоса!

И что за красотища, погляди!.. –

Она ко мне как будто обращалась.

И я в её глазах заметил жалость;

ту жалось, что на лицах матерей,

когда от них надолго уезжают,

когда они любимых провожают,

и незаметно крестят у дверей…

-Не откажи, родимый, тёте Шуре.

Давай присядем, по одной искурим.

Кури мои. Я только «Беломор»

употребляю с некоторых пор.

Любил мой Вася эти папиросы.

Он был шофёром. А потом матросом.

Мы жили с ним на Волге до войны.

Построили домишко и хлевишко,

родили трёх здоровых ребятишек,

и ни одной девчонки: все – сыны!

Скажу не для хвальбы, а просто к слову:

была я работяща и толкова,

Любила Ваську и его дела;

не отставать от мужика стремилась,

и у него шофёрству обучилась,

и на «права» экзамены сдала…

Но в сорок первом – в пору сенокоса

отправили любимого в матросы,

а я осталась с пацаньём одна.

И накрепко уселась за баранку,

впряглась в тугую шоферскую лямку…

А что попишешь?! По стране – война!

Я непогодь осеннюю месила,

В разбитый Сталинград зерно возила,

обратным рейсом – мины и солдат.

И страшное со мной случилось горе:

вернулась я однажды на подворье,

а хаты нет - в неё попал снаряд.

Влетел он, смертоносный, на рассвете,

когда спала свекровь, и спали дети,

и всех накрыл он разом под собой.

Теперь представь, какое было дело…

Тогда я жить минуты не хотела,

но за селом уже метался бой.

И я в него метнулась как шальная.

И воевала, продыху не зная.

Я раненых возила из огня.

Несчётно раз бывала под обстрелом,

с утра до ночи смерть в глаза глядела,

но мне казалось будто я – броня.

Всё лихолетье об одном мечтала:

дожить, забыть, и всё зачать с начала;

уж так у нас в России повелось…

Но раннею весною в сорок пятом

мой Вася подорвался под Кронштадтом.

И снова всё во мне оборвалось…

Я от тоски сюда завербовалась.

Ушла в себя. И навсегда осталась

одна как перст. На всей земле – одна.

А в общем, не одна. Спасают люди:

они меня жалеют и не судят,

когда я напиваюсь допьяна.

Меня в совхоз направили.

И сразу я получила этот самый «газик»,

он сделался мне домом и семьёй.

Рождённый и крещённый после фронта,

он прожил у меня без капремонта.

А уж теперь - на пенсию. Со мной!..

-Не откажи, родимый, тёте Шуре.

Страде конец. Давай ещё покурим.

Давно мне не случалось поскулить.

А вот к тебе я сразу пригляделась,

и вдруг невыносимо захотелось –

по-бабьи, душу горькую излить…

А если хочешь, заходи погреться.

Я не для слова говорю. От сердца.

Цейлонским чаем с мёдом напою.

А пожелаешь – выставлю хмельного.

Но только я сама до выходного –

ни с Богом, ни с директором не пью.

Мне отстучало пятьдесят четыре.

Всего хватает у меня в квартире:

и мебель, и красивые ковры,

и шуба, и другие одежонки,

на чёрный день отложены деньжонки.

Но смертно не хватает детворы.

Хочу тебе по совести признаться:

я в сорок лет придумала отдаться

лишь только для того, чтобы родить.

И мужика наметила покраше,

и в тундру увезла его подальше,

да не посмела Ваське изменить…

Меняла осень тундровые краски.

Мы в «газике» тряслись до Сивой Маски,

ни слова, ни о чём не говоря.

И только заворожено глядели

как за семидесятой параллелью

рождается багровая заря.

Перекликались в кузове бидоны,

я на ухабах отбивал поклоны,

покорно подчиняясь тормозам.

Потом полез в карман за «Беломором»,

сам закурил и прикурил шофёру.

И загрустил по маминым глазам…

Воркута - станция Сивая Маска,

совхоз «Горняк», август, 1968.