Из цикла «Поэзия Прозы»

  
               Всем матерям безвинно
              убиенных детей своих
             посвящает автор
            коленопреклоненно 
 
 

 Мы молоко из Вологды не возим.

 Мы в Воркуте построили совхозы,

 не два, не три, а дюжину пока.

 А может, скоро их число утроим -

 коровников, питомников настроим,

 чтоб городу – залейся! - молока.

 Мы сена у Тамбовщины не просим.

 Мы сами травы тундровые косим,

 они здесь часто – в человечий рост…

 И вот в такую травяную пору

 направил город армию шахтёров

 в совхоз, на двухнедельный сенокос.

 Мы сколотили добрую бригаду

 (для дела надо, а не для парада).

 Приехали в подшефный свой «Горняк»;

 среди ромашек вздыбили палатки,

 взялись за косы и за сеножатки,

 и закипело дело – только так!..

 А солнце незакатное светилось,

 росли стога, ложился в ямы силос…

 Не отставали дамы от мужчин.

 Не только нам досталось в эту пору,

 досталось трактористам и шофёрам,

 не покидавших сутками машин.

 Не знаю почему, но как-то сразу

 мне примелькался допотопный «газик».

 Не столько «газик», - женщина на нём:

 солидная, давно не молодая;

 из-под косынки прядь её седая

 упрямо выбивалась над рулём.

 И взгляд таил ухмылку балагура.

 А звали шоферицу – тётя Шура.

 Она метала шутки по лугам.

 Она здесь полководицей казалась,

 и всё ей безупречно подчинялось.

 А почему? – не понимаю сам…

 Она руководила и басила:

 -Грузи полней, чтоб зря не жечь бензина,

 а то, поди, настроятся дожди,

 тогда не переждёшь их до мороза.

 Эх, и люблю я время сенокоса!

 И что за красотища, погляди!.. –

 Она ко мне как будто обращалась.

 И я в её глазах заметил жалость;

 ту жалось, что на лицах матерей,

 когда от них надолго уезжают,

 когда они любимых провожают,

 и незаметно крестят у дверей…

 -Не откажи, родимый, тёте Шуре.

 Давай присядем, по одной искурим.

 Кури мои. Я только «Беломор»

 употребляю с некоторых пор.

 Любил мой Вася эти папиросы.

 Он был шофёром. А потом матросом.

 Мы жили с ним на Волге до войны.

 Построили домишко и хлевишко,

 родили трёх здоровых ребятишек,

  и ни одной девчонки: все – сыны!

 Скажу не для хвальбы, а просто к слову:

 была я работяща и толкова,

 Любила Ваську и его дела;

 не отставать от мужика стремилась,

 и у него шофёрству обучилась,

 и на «права» экзамены сдала…

 Но в сорок первом – в пору сенокоса

 отправили любимого в матросы,

 а я осталась с пацаньём одна.

 И накрепко уселась за баранку,

 впряглась в тугую шоферскую лямку…

 А что попишешь?! По стране – война!

 Я непогодь осеннюю месила,

 В разбитый Сталинград зерно возила,

 обратным рейсом – мины и солдат.

 И страшное со мной случилось горе:

 вернулась я однажды на подворье,

 а хаты нет - в неё попал снаряд.

 Влетел он, смертоносный, на рассвете,

 когда спала свекровь, и спали дети,

 и всех накрыл он разом под собой.

 Теперь представь, какое было дело…

 Тогда я жить минуты не хотела,

 но за селом уже метался бой.

 И я в него метнулась как шальная.

 И воевала, продыху не зная.

 Я раненых возила из огня.

 Несчётно раз бывала под обстрелом,

 с утра до ночи смерть в глаза глядела,

 но мне казалось будто я – броня.

 Всё лихолетье об одном мечтала:

 дожить, забыть, и всё зачать с начала;

 уж так у нас в России повелось…

 Но раннею весною в сорок пятом

 мой Вася подорвался под Кронштадтом.

 И снова всё во мне оборвалось…

 Я от тоски сюда завербовалась.

 Ушла в себя. И навсегда осталась

 одна как перст. На всей земле – одна.

 А в общем, не одна. Спасают люди:

 они меня жалеют и не судят,

 когда я напиваюсь допьяна.

 Меня в совхоз направили.

 И сразу я получила этот самый «газик»,

 он сделался мне домом и семьёй.

 Рождённый и крещённый после фронта,

 он прожил у меня без капремонта.

 А уж теперь - на пенсию. Со мной!..

 -Не откажи, родимый, тёте Шуре.

 Страде конец. Давай ещё покурим.

 Давно мне не случалось поскулить.

 А вот к тебе я сразу пригляделась,

 и вдруг невыносимо захотелось –

 по-бабьи, душу горькую излить…

 А если хочешь, заходи погреться.

 Я не для слова говорю. От сердца.

 Цейлонским чаем с мёдом напою.

 А пожелаешь – выставлю хмельного.

 Но только я сама до выходного –

 ни с Богом, ни с директором не пью.

 Мне отстучало пятьдесят четыре.

 Всего хватает у меня в квартире:

 и мебель, и красивые ковры,

 и шуба, и другие одежонки,

 на чёрный день отложены деньжонки.

 Но смертно не хватает детворы.

 Хочу тебе по совести признаться:

 я в сорок лет придумала отдаться

 лишь только для того, чтобы родить.

 И мужика наметила покраше,

 и в тундру увезла его подальше,

 да не посмела Ваське изменить…

 Меняла осень тундровые краски.

 Мы в «газике» тряслись до Сивой Маски,

 ни слова, ни о чём не говоря.

 И только заворожено глядели

 как за семидесятой параллелью

 рождается багровая заря.

 Перекликались в кузове бидоны,

 я на ухабах отбивал поклоны,

 покорно подчиняясь тормозам.

 Потом полез в карман за «Беломором»,

 сам закурил и прикурил шофёру.

 И загрустил по маминым глазам…

  Воркута - станция Сивая Маска,

  совхоз «Горняк», август, 1968.