Котова (Анисимова) Мария Яковлевна

Гололед

Алиса Вячеславовна шла по коридору в кабинет шефа.

По дороге она позволила себе подарить улыбку Федору — компьютерному гению фирмы «Авто». Федор от восторга чуть не проглотил сигарету. Глаза забегали. Курить перехотелось. Захотелось стать всемогущим и неотразимым. Чтобы вызывать не только улыбку.

Заведующий отделом сбыта фирмы «Авто», которого коммерческий директор Алиса Шиманская улыбкой обделила, наоборот, затянулся поглубже.

— Не облизывайся, — посоветовал он Федору. — Эту крепость не взять никаким приступом. Проверено. Да и Макс завтра же на улицу вышвырнет.

— Не вышвырнет, — неуверенно возразил Федор. — За мной — сила. Я — спец высокого класса.

— За тобой — слюни. Из-за Алисы. Ты когда на нее пялишься, старайся хоть на что-нибудь переключаться, чтобы не так заметно было, как ты мысленно снимаешь с нее английский костюм и бельгийское белье. Думай про свой Интернет, что ли, или что там у тебя еще. А системщиков и программистов сейчас — как грязи. Так что думай.

— Откуда ты про белье знаешь? — Федор вытащил из пачки очередную сигарету.

— Куришь много, мальчик. Успокойся, не знаю. Просто предполагаю. Какая разница, в конце концов — бельгийское, французское… Тебе все равно никогда не узнать.

И заведующий отделом сбыта легонько вздохнул. Он бы вздохнул и во всю мощь легких, но понимал, что результат в обоих случаях — один. Никакой.

Алиса Вячеславовна заглянула в приемную.

Референт шефа встал, приветствуя коммерческого директора. Нет, не входило в список служебных обязанностей референта по-военному вытягиваться чуть ли не в струнку. Но дело в том, что Алиса Шиманская была не просто коммерческим директором. И не просто красивой женщиной. И не просто из тех, которым уже за пятьдесят, а смотрятся на тридцать пять максимум. Алиса Шиманская была супругой Максима Максимовича Шиманского. Шефа фирмы «Авто», торгующей автомобилями. Хозяина то есть.

— Максик, — пропела Алиса, заходя в кабинет шефа-мужа, — Чеповские звонили. Ждут.

— Так рано?

— Максик, уже пять часов. А на улице — гололед. Пока доберемся… А еще ведь домой надо. Переодеться.

Максим Максимович кивнул в знак согласия. Стал раскладывать бумаги по ящикам.

Алиса Вячеславовна подошла к окну.

— День заметно прибавляться стал. Еще совсем светло…

— Весну ждешь? Время торопишь? — спросил муж.

В тоне проскользнуло что-то, не совсем ласкающее ухо. Алиса самой себе приказала: «Показалось».

Там, на улице, — мороз и гололед. И зима какая-то совсем не одесская. Минус десять. В феврале.

По дороге, пошатываясь, шел бомж. Алиса недовольно сдвинула брови…

…Тогда, в девяностом, тоже был гололед. И мороз. И бомж копался в урне для мусора. Это еще не примелькалось так, как теперь. Да и слово было малознакомым. И она спросила Макса:

— Что такое бомж?

— Аббревиатура. Без определенного места жительства. А по сути — это то же самое, что клошар — у Сименона.

— Ты умный, Максик, — сказала Алиса. — Давай подадим этому, что копается в мусоре, что-нибудь?

— Обязательно, — согласился муж. — Только помни, пожалуйста, что всех не прокормишь.

Он сунул старику купюру. Старик поблагодарил.

Это все было в девяностом. В Одессе. На улице Короленко. Почти у самого входа в Художественный музей. Они облагодетельствовали, как могли нищего и решили где-нибудь согреться.

«Тебе, Женщина»: выставка работ Ивана Кривенко» — значилось у входа.

— Обогатимся культурно? Тем более что как будто специально для тебя, женщина, — спросил Макс.

И они вошли.

Это было давно, в девяностом. Им было по тридцать девять лет. Ваське — четырнадцать. И бизнес их только начинался. И приходилось экономить почти на всем. И Алису это раздражало. Но она полагалась на Макса. Она со дня их первой встречи поняла, что люди надежнее Максима встречаются только в книгах.

Она хотела в кафе. Макс предложил на выставку. На выставку — дешевле…

…— Отпрыск звонил? — уже сейчас, в две тысячи третьем, спросил Макс.

— Да… На УЗИ сказали, что у них будет девочка.

— Значит, мой сын — ювелир, — обрадовался Макс и подошел к жене. — Алиска, мы с тобой станем дедушкой и бабушкой. Наша внучка будет учиться в Оксфорде… Что тебя так заинтересовало на улице?

— Ничего, просто так.

— Тогда я одеваюсь. Только выйду на минутку.

Алиса не ответила. Алиса смотрела в окно на замерзающего бомжа, который присел на скамейку возле входа в здание фирмы. Охранник подошел к нему сразу же, тот еще и не успел вздохнуть, наверное. Она не слышала слов, но поняла, что старика прогоняют. Скамья у входа в здание фирмы «Авто» — не для отребья.

Бомж покорно поднялся. И пошел себе дальше. Он шатался. Он был то ли пьян, то ли смертельно устал, то ли вообще все у него уже было — смертельно…

И зачем, зачем он повернул голову, зачем приподнял ее, свою мало что соображавшую голову, в дырявой вязаной шапке-колпаке, найденной среди мусора на «своей» территории?

И зачем было Алисе Вячеславовне всматриваться в это грязное лицо?

Вгляделась — вздрогнула.

И приказала себе опять: «Показалось!».

Показалось, не он. Не он это. Не может этого быть!

Этот — глубокий старик.

А Ивану… Всего шестьдесят…

…Это было в девяностом, когда среднестатистические граждане уже всего начитались и перестали вообще что-либо понимать, и полки в магазинах были пусты, и как-то неуютно. Мороз. Гололед.

И — на тебе — выставка работ какого-то Ивана Кривенко. «Тебе, Женщина».

Они зашли в помещение музея. Они посетили выставку. И Алиса чуть обалдела. Картины были показались странными. И женщины на них… Портреты… Глаза… Упрек в глазах… А если радость — то неуемная какая-то… И наслаждение…

— Макс, ты заметил, что никто на этих портретах не смотрит просто так? — восхищалась Алиса. — Или бурная радость, или — абсолютная печаль. Никакой золотой середины. Это хорошо, как ты думаешь? Так бывает? А вот эти, обнаженные… Они как будто стесняются, что позируют… Как это, Макс?!..

Макс молчал. Ходил, смотрел, возвращался, снова ходил…

— Не знаю, Алиса, — сказал вдруг. — Мне — никак. Я больше пейзажи люблю… А тут мне одно понятно…

— Что?

— Автор картин — бабник еще тот…

Он сказал это чуть громче, чем говорил обычно. И кто-то услышал.

И подошел к ним.

Он молча посмотрел на Макса. Потом — на Алису.

Улыбнулся. Не к месту.

— Вы хотите что-нибудь сказать о картинах? — спросил он. — Сейчас сюда телевидение нагрянет. Будут снимать. Интервью брать. Может, скажете что-нибудь?

— Что именно? — Максу захотелось уточнения.

— Ну… Что хотите… Что художник — бабник, например. Что в голову придет. У нас же гласность.

— Не нужно подслушивать, — посоветовал Макс. — Я с женой разговаривал. Не с вами. Могу я иметь свое мнение? И вообще, кто вы такой? Режиссер с телевидения? Поклонник таланта этого…

— Ивана Кривенко. Нет, я не поклонник. Я — тот самый бабник. По совместительству — художник.

— Тогда — простите. Я не хотел вас обидеть.

— А вы меня вовсе и не обидели. Это скорее комплимент, — миролюбиво сказал тот.

И Алиса стала его изучать.

И совершенно напрасно, потому что никогда не знаешь, чем может подобное занятие закончиться.

Зачем замужней женщине изучать незнакомого мужчину, пусть даже художника, чьи картины чем-то затронули?

Но она и понятия не имела о подобных опасностях, стояла себе и смотрела, и почему-то старалась запомнить его лицо, словно сама собиралась писать его портрет. Господи, худой какой… А глаза черные-черные, как у Кашпировского… А пальцы… Как это? Разве бывают такие длинные пальцы? Такие тонкие? А губы… Губы… И улыбка…

— Пойдем, Алиса, — сказал тогда, в девяностом, ее муж. И потянул за собой.

А художнику сказал:

— Извините, мы очень торопимся…

…Не он! Не он! Не Иван!

— Пойдем, Алиса! — послышалось за спиной. — Да что ты в окно уставилась? Что ты там увидела?

Шеф-муж и сам посмотрел в окно. Улица. Мороз. Гололед. Никого.

Он не заметил бомжа, который уже перешел на другую сторону и присел на корточки…

Алиса подумала: нищему плохо. Ему очень холодно…

Алиса подумала: не он.

И снова приказала себе: «Показалось!».

Мало ли что мерещится…

— Пошли, Макс.

Чеповские с хорошо известным: «Какие люди!» встретили их на пороге своего маленького особнячка.

Таня оставила на щеке Макса четкий след ядовито-малиновой помады. Расхохоталась. Максим Максимович чуть поморщился, потому что Таню недолюбливал. Но тайно, про себя, и это не мешало им общаться.

Таня обнимала подругу, Алик привычно, а, скорее, уже зазубрено, подмигнув Алисе, сострил:

— Ну что, как всегда? Займемся групповушкой?

Шиманские снимали обувь, им выдавали тапочки, Таня сообщила, что сегодня на ужин — нечто совершенно невообразимое.

И Макс снова поморщился.

Они пили шотландское виски, ели и «совершенно невообразимое», и совершенно общепринятое.

— Алиска, ты сегодня такая загадочная… Проблемы? — спросила Таня.

— Нет никаких проблем, — ответил за Алису муж. — То есть обычные проблемы.

— Пулечку распишем? — не терпелось Алику.

— Подожди ты со своей пулечкой, у меня еще горячее и десерт…

— Господи, сколько можно жрать? — взмолился Алик и положил себе на тарелку еще немного совершенно невообразимого…

…Тогда, в девяностом, тоже была зима. У Чеповских не было никакого особнячка. И тапочки не выдавались…

Тогда, в девяностом, был гололед, и они возвращались с Максом домой с прогулки, завершившийся незапланированным посещением выставки. Алиса спотыкалась. Она не смотрела под ноги.

Через день она почувствовала равнодушие к пище. Потом — к телевизору. Смотрела — не видела ничего. Отвечала рассеянно.

Макс спросил:

— Мать, ты часом не беременна?..

Через три дня она пришла в музей. Одна, без Макса. Он и понятия не имел. И не должен был иметь. Она спросила у первой попавшей сотрудницы:

— Где я могу видеть художника Ивана Кривенко?

— Его нет сегодня. А что, вы хотите что-нибудь купить?

Купить, подумала она. Как это — купить?.. И тут же поняла, закивала радостно:

— Да, да, купить! Где мне найти его?

— Я ему сейчас позвоню, — сотрудница тоже обрадовалась. — Вы его подождете?

«Я буду ждать его хоть всю жизнь», — чуть было не призналась Алиса.

Она снова смотрела на его картины, она думала, она поражалась. Она не понимала.

«Что я ему скажу?» — подумала вдруг она.

Испугалась.

— Я здесь, — услышала за спиной.

Алиса повернулась, попыталась улыбнуться.

— Пошли, — сказал он.

И она пошла.

В мастерской…

…— Алиса, да что с тобой сегодня? — рассмеялась Таня. — В пятый раз спрашиваю — тебе чай или кофе?

— Кофе, — сказала Алиса.

Макс посоветовал ей выпить чаю. Она согласилась…

…В мастерской было холодно и полутемно. И картины. И рамы. И пахло как-то непривычно. Он вел ее за собой, за ширму, где стояла кровать, на которой он спал, если работа затягивалась и домой возвращаться уже было поздно.

— Я не могу тебя пригласить к себе домой. У меня там бардак, — сказал он. — Хочешь коньяку?

— Нет.

— У меня есть бутерброды.

— Я не голодна… Иван, я никогда не изменяла своему мужу.

Он поцеловал ей руку. Потом другую. Потом каждый палец…

— Вы уходили тогда, — признался он, — и мне хотелось бежать за вами… Как тебя зовут?

— Алиса…

— Вот и познакомились, — сказал он. — Ты дрожишь. Тебе холодно?

— Мне страшно.

— Сейчас тебе не будет ни страшно, ни холодно…

…Чеповские что-то рассказывали. Они всегда рассказывали именно так — на пару. Перебивая друг друга. И Макс снова морщился. Алиса сказала, что не хочет играть в преферанс. И повисла тишина. Потому что больше заниматься было как бы и нечем. И говорить — тоже. Все насущные проблемы обсуждены. Включили телевизор. Пробежались пультом по невероятному числу каналов. Остановились на какой-то «полуклубничке». Таня комментировала:

— Алиса, ты только глянь, что делается… Сбросить бы годочков двадцать…

— Ты и сейчас ничего, — подмигнул Алик. — Выдаешь иногда похлеще, чем вон по ящику показывают… Ребята, вы устали сегодня, да?..

…Он оказался прав: не было ни холода, ни страха. Был только вопрос, который она задавала бесконечное количество раз:

— Что это было, Иван? Иван, что это было?..

Он не отвечал. Он снова целовал ей руки. И прижимал к себе, защищая от холода. А, может быть, от страха.

Он сказал:

— Я один. Переходи ко мне. Не бойся.

— У меня сын, — призналась Алиса.

— С сыном.

— Так не бывает, — сказала Алиса.

Он возразил:

— Бывает.

Он оказался прав. Бывает. Макс, правда, не отдал сына. Васька и сам не захотел.

Скандала не было.

Максим морщился:

— Ты же не знаешь, что это такое — вот та богема, в которую срываешься из дому. Ну переспала — и переспала. У всех вас, у баб, как сорок стукает, так и планка падает. Вы старость чуете, как собаки — опасность. Во все тяжкие пускаетесь. Что ты удумала, дура?

Дура просила:

— Отдай Ваську.

— Хрен тебе, а не Ваську. Скажи спасибо, что без бланшей к своему трахальщику поползешь. Ничего, еще приползешь обратно. Учти, не пущу…

Квартирка была маленькой-маленькой. Как туда набивалось такое количество людей? Кто они были, эти люди? О чем спорили?

Алиса не понимала. Она поила их крепким чаем и кофе. Потом собирала окурки, проветривала комнату. Ждала ночи. И снова шептала:

— Что это было, Иван?..

Алиса поджидала Ваську возле школы. Уводила его в парк или еще куда-нибудь. Объясняла, как могла.

— Мне без тебя плохо, мамочка, — признался однажды Васька. — Но я тебе не нужен. Так папа говорит.

Она рыдала в Васькино плечо, Обнимала его потом. Уже молча.

Картины продавались плохо. Иван писал ночами. Она ревновала к натурщицам — юным, длинноногим.

Приходящие раздражали. Уходящие радовали. Денег не хватало.

Так прошел год. И еще один.

Иван рассказывал о судьбе Гогена и Ван-Гога. Иван был непонятен.

О нем писали. То — очень плохо, то — излишне хвалебно.

Она спросила однажды:

— Может быть, ты займешься делом?

Иван спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Надо же каким-то делом заниматься, — пояснила она, как могла.

— А то, что я делаю?

— Ну, это для души…

Он молча ушел. Вернулся пьяный. Лег спать на пол.

Она спросила однажды:

— Ты спишь со своими натурщицами?

Он ответил, не задумываясь:

— Случается…

И она заплакала. Наутро проснулась с высокой температурой. Осложненный грипп.

Он поил ее молоком с медом, ставил горчичники. И целовал, целовал ей руки, словно участковый терапевт прописал такое вот лекарство.

— Не бросай меня, — попросил он однажды. — Я без тебя… Только никогда не говори, что живопись — мое увлечение…

Она не поняла, при чем здесь живопись, но промолчала.

Максим смилостивился, дал добро на встречи Васьки с мамой. Она привела его к ним домой. Иван радовался, как ребенок. Васька зачарованно смотрел на картины. Слушал Ивана, раскрыв рот.

Иван стал «дядей Ваней». Сделал модель какого-то старинного фрегата, Ваське подарил. Тот обалдел от восторга. Алиса смотрела на них, думала…

Она прожили вместе два с половиной года. Не хватало денег на новые вещи. А так хотелось одеться, чтобы не хуже, чем Танька.

Танька советовала:

— Подруга, Макс на ноги становится. Смотри, не опоздай. Его бабы уже и так пытаются на части рвать. Он себе пока — так-сяк. А потом и посерьезнее что-нибудь найдет.

Вечером — снова гости. Снова — крепкий чай и кофе. Иногда — дешевое спиртное, если кошелек позволял. И снова спорят до хрипоты о какой-то выставке…

Утром шла из магазина. Денег хватило на хлеб, бутылку кефира и двести граммов «Любительской». Босоножки изношенные, смотреть противно…

Машина остановилась прямо у ее ног, обутых в эти самые драные босоножки. Макс показался из приоткрытой дверцы:

— Привет!..

— Привет, — сказала она.

— Подвезти?

— Не надо.

Максим вышел из машины, посмотрел. Оценил.

— Он что, тебя голодом морит? А во что он тебя одевает?

Алиса сказала:

— Он другой.

— Конечно, конечно. Богема. Говорят умно. Рисуют криво. И никто их шедевров не покупает. Время только уже другое. А они не понимают. Они же такие, художники, они — «так видят»…

— Он работает. И еще собирается подрабатывать. Ему что-то предложили. Какие-то витражи… Он для меня ничего не жалеет. Он меня любит.

— Ну-ну…

И Макс уехал.

И — очередные гости… Она сказала:

— Пои их сам. Кормить нечем. А у меня голова болит.

Таньке потом позвонила:

— Меня Макс не выгонит?

— Не знаю, — сказала Таня. — А что?..

Пришла домой, Васька дверь открыл.

— Ты сама? — разочарованно спросил. — Без дяди Вани?

Макс появился за Васькиной спиной.

— Денег нужно?

— Нет… Я…

— Понятно… Проходи…

Алиса заехала к Ивану за вещами. Да какими там вещами?.. Тряпками своими жалкими… Думала — Иван в мастерской. А Иван дома отказался.

— Алиса, я не смогу без тебя.

И снова бросился руки целовать. Она руки отнимала. Плакала, но отнимала.

— Это не жизнь, Иван. Так люди сейчас не живут…

И — снова в слезы. Потому что знала — не будет больше — «Что это было, Иван? Что это было?»…

…Таня снова поцеловала Макса. И снова оставила на его щеке след от помады. И опять рассмеялась.

— Классная групповуха получилась, — подмигивал Алисе Алик…

— Мороз, — сказала Алиса мужу на улице, когда они садились в машину.

— Да, — согласился муж. И напомнил водителю о гололеде.

— Конечно, Максим Максимович, поедем осторожно.

— Все нормально? — привычно спросил Макс охранника на следующее утро, когда шофер ровно в девять бережно доставил хозяина с супругой прямо к входу в здание фирмы «Авто».

— Как вам сказать… — неторопливо начал охранник. — Нет, с фирмой все в порядке. Но тут под утро один бомж окочурился. Он еще вчера вечером здесь крутился… Представляете, хочу сегодня утром выйти — не могу. Он замерз. Прямо под нашей дверью. В общем, пришлось милицию вызывать. И все такое прочее. А так все нормально.

— Другого места не нашел, — недовольно сказал Макс. — Тоже мне, реклама. А менты что говорили?

— Без проблем. У старикана оказались документы при себе. Так что к нам — никаких претензий.

«Мне показалось!» — приказала себе Алиса. И улыбнулась только что подошедшему Федору. Федор покраснел и поскользнулся. И почти упал.

— Гололед, — виновато проговорил он, косясь на хозяина.

— А какие могут быть к нам претензии? — не обратил никакого внимания на Федора шеф. — Не заказное же убийство тут случилось. Не депутата же шлепнули.

— Какого там депутата! — рассмеялся охранник. — Бомж — и есть бомж. Кривенко какой-то. Я в ментовской бумажке расписывался, так и фамилию запомнил…

Алиса дала себе приказ: «Совпадение!». Потом поскользнулась. И упала. И сломала каблук своего нового темно-вишневого финского сапога. Мужчины бросились спасать коммерческого директора, нежно подняли, расспрашивали, все ли в порядке, не ударилась ли больно…

— Все нормально, — улыбнулась Алиса.

И — как будто извиняясь, как вот только что Федор, словно оправдываясь, —объяснила:

— Гололед…